Григорьев Апполон - Мои Литературные И Нравственные Скитальчества
Аполлон Григорьев
Мои литературные и нравственные скитальчества
Посвящается М. М. Достоевскому
Вы вызвали меня, добрый друг, {1} на то, чтобы я написал мои
"литературные воспоминания". Хоть и опасно вообще слушаться приятелей,
потому что приятели нередко увлекаются, но на этот раз я изменяю правилам
казенного благоразумия. Я же, впрочем, и вообще-то, правду сказать, мало его
слушался в жизни.
Мне сорок лет, и из этих сорока по крайней мере тридцать живу я под
влиянием литературы. Говорю "по крайней мере", потому что жить, т. е.
мечтать и думать, начал я очень рано; а с тех пор, как только я начал
мечтать и думать, я мечтал и думал под теми или другими впечатлениями
литературными.
Меня, как вы знаете, нередко упрекали, и пожалуй основательно, за
употребление различных странных терминов, {2} вносимых мной в литературную
критику. Между прочим, например, за слово "веяние", которое нередко
употребляю я вместо обычного слова "влияние". С терминами этими связывали
нечто мистическое, хотя было бы справедливее объяснять их пантеистически.
{3}
Столько эпох литературных пронеслось и надо мною и передо мною,
пронеслось даже во мне самом, оставляя известные пласты или, лучше, следы на
моей душе, что каждая из них глядит на меня из-за дали прошедшего отдельным
органическим целым, имеет для меня свой особенный цвет и свой особенный
запах.
Ihr naht euch wieder, schwankende Gestalten, {*} {4}
{* Вы снова здесь, изменчивые тени (нем.; пер. В. Пастернака).}
взываю я к ним порою, и слышу и чую их веяние...
Вот она, эпоха сереньких, тоненьких книжек "Телеграфа" и "Телескопа", с
жадностью читаемых, дотла дочитываемых молодежью тридцатых годов, окружавшей
мое детство, - эпоха, когда журчали еще, носясь в воздухе, стихи Пушкина и
ароматом наполняли воздух повсюду, даже в густых садах диковинно-типического
Замоскворечья, {5} - эпоха бессознательных и безразличных восторгов, в
которую наравне с этими вечными песнями восхищались добрые люди и
"Аммалат-беком". {6} Эпоха, над которой нависла тяжелой тучей другая, ей
предшествовавшая, {7} в которой отзывается какими-то зловеще-мрачными
веяниями тогдашнее время в трагической участи Полежаева. Несмотря на
бессознательность и безразличность восторгов, на какое-то беззаветное
упоение поэзиею, на какую-то дюжинную веру в литературу, в воздухе осталось
что-то мрачное и тревожное. Души настроены этим мрачным, тревожным и
зловещим, и стихи Полежаева, игра Мочалова, варламовские звуки дают отзыв
этому настройству... А тут является колоссальный роман Гюго {8} и кружит
молодые головы; а тут Надеждин в своем "Телескопе" то и дело поддает
романтического жара переводами молодых лихорадочных повестей Дюма, Сю,
Жанена.
Яснеет... Раздается могущественный голос, вместе и узаконивающий и
пришпоривающий стремления и неясные гадания эпохи, - голос великого борца,
Виссариона Белинского. В "Литературных мечтаниях", как во всяком гениальном
произведении, схватывается в одно целое все прошедшее и вместе закидываются
сети в будущее.
Веет другой эпохой.
Детство мое личное давно уже кончилось. Отрочества у меня не было, да
не было, собственно, и юности. Юность, настоящая юность, началась для меня
очень поздно, а это было что-то среднее между отрочеством и юностью. Голова
работает как паровая машина, скачет во всю прыть к оврагам и безднам, а
сердце живет только мечтательною, книжною, напускною жизнью. Точно не я это
живу, а разные образы литературы во мне живут. На входном пороге этой эпох
