Григорович Дмитрий Васильевич - Гуттаперчевый Мальчик
Дмитрий Васильевич ГРИГОРОВИЧ
(1822 - 1899)
Гуттаперчевый мальчик
"...Когда я родился - я заплакал; впоследствии каждый прожитой день
объяснял мне, почему я заплакал, когда родился..."
I
Метель! Метель!! И как это вдруг. Как неожиданно!!! А до того времени
стояла прекрасная погода. В полдень слегка морозило; солнце, ослепительно
сверкая по снегу и заставляя всех щуриться, прибавляло к веселости и
пестроте уличного петербургского населения, праздновавшего пятый день
масленицы. Так продолжалось почти до трех часов, до начала сумерек, и вдруг
налетела туча, поднялся ветер, и снег повалил с такою густотою, что в
первые минуты ничего нельзя было разобрать на улице.
Суета и давка особенно чувствовалась на площади против цирка. Публика,
выходившая после утреннего представления, едва могла пробираться в толпе,
валившей с Царицы на Луга, где были балаганы. Люди, лошади, сани, кареты -
все смешалось. Посреди шума раздавались со всех концов нетерпеливые
возгласы, слышались недовольные, ворчливые замечания лиц, застигнутых
врасплох метелью. Нашлись даже такие, которые тут же не на шутку
рассердились и хорошенько ее выбранили.
К числу последних следует прежде всего причислить распорядителей
цирка. И в самом деле, если принять в расчет предстоящее вечернее
представление и ожидаемую на него публику,- метель легко могла повредить
делу. Масленица бесспорно владеет таинственной силой пробуждать в душе
человека чувство долга к употреблению блинов, услаждению себя увеселениями
и зрелищами всякого рода; но, с другой стороны, известно также из опыта,
что чувство долга может иногда пасовать и слабнуть от причин, несравненно
менее достойных, чем перемена погоды. Как бы там ни было, метель колебала
успех вечернего представления; рождались даже некоторые опасения, что если
погода к восьми часам не улучшится - касса цирка существенно пострадает.
Так или почти так рассуждал режиссер цирка, провожая глазами публику,
теснившуюся у выхода. Когда двери на площадь были заперты, он направился
через залу к конюшням.
В зале цирка успели уже потушить газ. Проходя между барьером и первым
рядом кресел, режиссер мог различить сквозь мрак только арену цирка,
обозначавшуюся круглым мутно-желтоватым пятном; остальное все: опустевшие
ряды кресел, амфитеатр, верхние галереи - уходили в темноту, местами
неопределенно чернея, местами пропадая в туманной мгле, крепко пропитанной
кисло-сладким запахом конюшни, амьяка, сырого песку и опилок. Под куполом
воздух так уже сгущался, что трудно было различать очертание верхних окон;
затемненные снаружи пасмурным небом, залепленные наполовину снегом, они
проглядывали вовнутрь, как сквозь кисель, сообщая настолько свету, чтобы
нижней части цирка придать еще больше сумрака. Во всем этом обширном темном
пространстве свет резко проходил только золотистой продольной полоской
между половинками драпировки, ниспадавшей под оркестром; он лучом
врезывался в тучный воздух, пропадал и снова появлялся на противоположном
конце у выхода, играя на позолоте и малиновом бархате средней ложи.
За драпировкой, пропускавшей свет, раздавались голоса, слышался
лошадиный топот; к ним время от времени присоединялся нетерпеливый лай
ученых собак, которых запирали, как только оканчивалось представление. Там
теперь сосредоточивалась жизнь шумного персонала, одушевлявшего полчаса
тому назад арену цирка во время утреннего представления. Там только горел
теперь газ, освещая кирпичные стены, наскоро забеленные известью. У
